Источник: https://ast.ru/news/30-glav-ast-intervyu-s-borisom-akuninym/
Другие посты от ast.ru
«30 глав» АСТ продолжаются. Это серия встреч с писателями, знаковыми авторами издательства, приуроченная к 30-летнему юбилею АСТ. Сегодня у нас в гостях — Анна Борисова, Анатолий Брусникин и, конечно, Борис Акунин. Как вы понимаете, все это один человек — Григорий Чхартишвили.. — Григорий Шалвович, здравствуйте! — Здравствуйте! — Спасибо, что к нам присоединились. Без вас этот проект было бы просто не представить. Когда я готовился к интервью, думал, что начнем с книг, а когда вас увидел, подумал: «А где книги?» У меня почему-то такое представление было, что если писатель, то обязательно в библиотеке и сзади него много книг. — Книги с другой стороны. Вам просто их не видно. Вот здесь стоит большущий книжный шкаф с энциклопедиями. — Энциклопедии? Не художественная литература? — Нет, художественной литературы вокруг меня нет. Ну только, если что-то надо в классике посмотреть, а так я художественную литературу не читаю совсем. 30 глав АСТ Цикл: Беседы с писателями Перейти Видеоверсия интервью. Наш гость Борис Акунин. Акунин Борис — Начнем разговор с вашей последней книги «Мiр и война». Она совсем свеженькая, только недавно из типографии. Вы в Facebook ее описали как страшную. Почему? — Потому что там о маньяке. Там убивают бедных крестьянских девушек, и их должно быть очень жалко. Эти убийства происходят на фоне чудовищной огромной войны 1812 года, когда вокруг гибнут десятки, сотни тысяч людей. Эта книжка говорит: что бы вокруг ни происходило, если рядом с тобой происходит преступление, оно не бывает маленьким. Оно все равно страшное, оно все равно чудовищное, и оно требует расследования и воздаяния. — А почему, кстати, написано «Мiр» — через английскую «i»? — Потому что, вообще-то, роман Толстого назывался «Войны и мир». И это означает не то, что «мир» — противоположность «войны». Это значит «общество» — «общество» и «война». И у меня там, собственно, первая глава называется «На миру и смерть красна». И речь идет все время о том, что война сказывается на жизни людей, на жизни общества. — Но, как я понимаю, книжка перекликается с «Войной и миром» Льва Толстого. Не только название. И время — 1812 год, и среди персонажей есть граф Толстой. — Граф Толстой не тот. Это просто сосед моей помещицы. Ну что значит «перекликается»? Она, так сказать, маленькая тучка на груди утеса великана. Там полно скрытых цитат, раскавыченных из Толстого, переодетых и закамуфлированных героев романа, каких-то шуток и издевательств над классикой. Как же без этого. Этот роман, в общем, предназначен для людей, которые хорошо помнят этот роман «Война и мир» и в состоянии оценить шутки, намеки, аллюзии. Мiр и Война Акунин Борис — Таких, кто читал целиком, наверное, немного. «Войну и мир» проходят в школе, и школьники читают либо не все, либо в кратком содержании. А во взрослой жизни, по крайней мере мое личное мнение, немногие возвращаются к ней. — И совершенно напрасно! У меня есть один приятель — довольно известный поэт, который, когда ему было лет 40, сказал мне: «Знаешь, я очень плохо учился в школе и не читал „Войну и мир“. Сейчас я стал ее читать и боюсь только одного, что я сейчас попаду под машину или еще что-нибудь со мной случится и я не дочитаю ее до конца». Я подумал, что это настоящий комплимент для литературного произведения. Вот они все должны быть такие, чтобы человек читал и боялся, что что-нибудь случится и это помешает ему дочитать до конца. «Война и мир» — это роман, в котором можно и нужно жить. — Как думаете, а сегодня вы или другой автор могли бы написать такую книгу, как «Война и мир»? Во всех смыслах. — Книгу, в которой можно жить? Да. Я думаю, что все романы, которые пишутся, должны быть такими. Я, во всяком случае, пытаюсь писать только такие романы. Другой вопрос, что у меня не получается. Но я пытаюсь, я все время держу это в голове. Я держу в голове роман как некое иное измерение, куда человек должен на время погружаться, чтобы жить там и быть другим человеком, моим героем. Литература — единственный вид искусства, который позволяет человеку побыть в коже другого человека. Ни один другой вид искусства тебе этого не дает. Что касается формы эпического романа, то я не думаю, что она устарела. Другое дело, что, на мой взгляд, давно не было эпических романов, в которых действительно можно жить. Пожалуй, уже полвека — со времен «Жизни и судьбы» Гроссмана, или «Ста лет одиночества» Гарсия Маркеса, или, допустим, вот этих замечательных толстых романов любимого мной Роберта Пенна Уоррена или того же Фолкнера. Мне на ум больше ничего не приходит. Хотя должен сказать, что я уже двадцать лет не читаю художественную литературу, и поэтому я, может быть, что-то упустил. — Кстати, о Фолкнере. Я его тоже читал — и он мне показался очень сложным автором. Когда я спрашивал у Андрея Аствацатурова, самого известного специалиста по западной литературе, он тоже сказал, что Фолкнер, конечно, нобелевский лауреат, но он очень сложный. Вам насколько было сложно через него пробираться? Через «Шум и ярость», чтобы все это понять? — Фолкнер несложный. Сложный Марсель Пруст, Джеймс Джойс. Фолкнер — нет. Это, скорее, вопрос человеческого характера и темперамента. Я, что называется, к Фолкнеру отношусь с уважением, но без любви. Мне как раз больше нравится, если говорить об этих крупных американских именах, мне больше нравится Пенн Уоррен. — «Вся королевская рать»? — «Вся королевская рать» или «Потоп», «Приди в зеленый дол». У него есть несколько совершенно замечательных романов. Самый известный и прекрасный — «Вся королевская рать». У меня к литературе, должно быть, всегда очень субъективное, личное отношение. Иначе нет смысла, если ты не преподаватель литературы. Я люблю ту художественную литературу, которая меня не растаптывает, а поднимает, которая делает меня не слабее, а сильнее, которая помогает мне не бояться жизни. Есть масса талантливых, замечательных произведений, которые человека в его и так непростой жизни затаптывают, добивают. И хочется сказать: «Боже, как страшно жить!» Это не моя литература совсем. Доброключения и рассуждения Луция Катина Акунин Борис Ореховый Будда Акунин Борис Седмица Трехглазого Акунин Борис — А какие это книги? Можете хотя бы пару примеров назвать, чтобы все понимали, о чем идет речь? — Пушкин, например. Замечательный, светлый Пушкин. Пушкин как раз делает тебя сильнее. Пушкин очень мужественный, позитивный... А от Кафки жить не хочется. От Андрея Платонова, замечательного писателя, лично мне становится жить страшно. От Михаила Булгакова — нет. Я считаю одной из важных задач литературы, если тут вообще можно говорить о задачах, какое-то повышение градуса экзистенциального мужества. Потому что каждому читателю жить на свете очень непросто, и жизнь все время испытывает и ломает каждый день. Мне не нравится такое искусство, которое прилагает дополнительные усилия для того, чтобы человеку стало еще паршивее. Я сейчас уже перехожу в область кинематографа, поэтому, например, я очень люблю фильм Германа «Мой друг Иван Лапшин» и очень не люблю фильм «Хрусталев, машину!». Я вижу в этом какую-то знаковую противоположность. — Ваша книга — седьмая часть вашего проекта «История Российского государства в повестях и романах». Но это художественная часть. А мы знаем, что есть и нехудожественная. Сколько всего частей планируется? И, кстати, укладываетесь ли вы в срок? Вы говорили, что это проект на десять лет. — Я всегда укладываюсь в срок. Я сейчас закончил восьмой том истории. К нему будет, соответственно, роман № 8. Потом будет девятый том — и на этом, собственно говоря, запланированный проект должен закончиться. По плану моя история должна закончиться в 1917 году, потому что я пока не знаю, как, в каком тоне и в какой стилистике рассказывать о событиях XX века. Видите ли, главная особенность моей истории в том, что она безэмоциональна. А как сохранить — и возможно ли сохранить — безэмоциональность к событиям XX века? Мне сомнительно. — Тем более, что еще свежи воспоминания... — Именно. Они проходят через память семьи и через личную память. В современной России, например, очень трудно писать об Иосифе Сталине. В общем, я пока не знаю, как это делать. — Лично мне кажется, что XX век очень остро воспринимается у нас в стране. Я имею в виду и 30-е, и 40-е годы. Как бы вы ни написали, все равно найдутся критики. Будете хвалить — вас будут хвалить. Будете ругать — вас тоже будут ругать. — Это меня очень мало занимает. Можно даже сказать — совсем не занимает. Вот что меня занимает — я не хочу оскорблять людей. И это проблема. — Ваш труд, конечно, колоссальный, гигантский по масштабу, который можно сравнить с работой Карамзина «История государства Российского»... — Конечно, можно. Карамзин был такой же беллетрист, как я, писавший про бедную Лизу, который вдруг решил написать историю России. Другое дело, что Карамзин был при должности, он был придворный историограф и, стало быть, несвободен был в своих суждениях, а я свободен. Я не стал бы называть это трудом. У Карамзина это, несомненно, был труд, а у меня это, скорее, интересное занятие, интересное мне самому. 26.10.2020 г. Книги 30 лет — 30 книг со скидкой 30% А на самом деле больше! — Вы же много проводите времени в архивах за исследованиями. Вы изучаете источники, чтобы написать о прошлом. Это тоже колоссальный труд, такая исследовательская работа. — Труд — этото, от чего потеешь и ждешь, когда закончится рабочий день, а для меня — это моя жизнь. Мне это нравится, мне это интересно. И в архивах сейчас можно уже не сидеть, потому что можно получить онлайн-доступ практически ко всему, в том числе к архивам, иногда он просто платный. — Говорят, что историю часто переписывали, особенно когда власть менялась. Вы какой точки зрения придерживаетесь: переписывали у нас историю или нет? — Конечно, переписывали. Причем с самого начала, начиная с «Повести временных лет» — этой основной летописи, по которой мы судим о событиях ранней русской истории. Она, конечно, была написана с политическими задачами, написана она была из Киева (во времена начала распада Киевской Руси). Поэтому там ко многим политическим оценкам надо относиться осторожно, потому что они были написаны в интересах той государственной власти. Только на моей-то памяти история столько раз переписывалась! Да и сейчас, по-моему, возобновляются попытки. При том, что переписывание истории является уголовным преступлением. К истории так относиться нельзя, потому что, если ты начинаешь историю переписывать в приятном и полезном для тебя качестве, ты разрушаешь память государства. Когда ты разрушаешь память государства, искажаешь ее, государство начинает повторять ошибки, которые уже случались в прошлом. К сожалению, у наc в истории государства такое случалось много раз. Надо быть особенно безжалостным к собственной истории, точно так же, как нормальный человек, взрослый человек, ответственный человек, безжалостен к каким-то грехам своей предыдущей жизни, иначе он ничему не научится. — «В своей предыдущей жизни» — имеется ввиду в своей биографии? — Да. Если ты оглядываешься на прожитую жизнь и стараешься фиксироваться только на том, что у тебя получилось, да еще и лакируешь это — значит ты не застрахован от ошибок, которые уже совершал. Ты будешь их повторять снова и снова. Ты их не проработал, ты не извлек из них выводов, ты не научился. Абсолютно то же самое и с государством, и с историей. — Изучая историю, вы стали по-другому смотреть на какие-то вещи в настоящем? — Конечно, на очень многие. Я давно живу на свете. У меня сложились свои представления о добре и зле. У меня сложились свои политические предпочтения. И, когда я пишу историю, я очень стараюсь от них отрешиться и смотреть на события с какой-то другой стороны. Иногда получается, иногда нет, но во многих случаях моя точка зрения меняется. Меняется моя точка зрения на исторических деятелей, на исторические события, а стало быть, и на современность, и на будущее. Потому что будущее произрастает из истории, и это всем понятно. Просто Маса Акунин Борис Сулажин Акунин Борис Огненный перст Акунин Борис — А можете привести несколько примеров? О чем вы теперь думаете иначе? О прошлом, может быть, о настоящем... — Вот, пожалуйста. Сейчас я писал том, посвященный событиям второй половины XIX века: Александр II, Александр III. Невероятно интересное время по своей злободневности тех проблем, с которыми сталкивались общество и государство тогда и сейчас. Условно говоря, очень приблизительно можно сравнивать эпоху Ельцина со временем Александра II, а эпоху Путина — Александра III. То есть реформы, контрреформы. Сначала — освобождение: разрешено все, что не запрещено. Потом — переход обратно: запрещено все, кроме того, что разрешено. Это два разных отношения к жизни, к гражданам, к обществу. Я, естественно, по своим взглядам всегда был и остаюсь на стороне либералов, на стороне людей, которые считают, что государство должно обслуживать людей, а не наоборот. Интересы людей, каждого, кто живет в этой стране, — приоритет. В описываемый мной период, с моей точки зрения, есть люди, которых я исторически очень не любил всегда. Во времена Николая I — это граф Уваров, автор триады «Православие, самодержавие, народность». Или, допустим, Константин Победоносцев, который над Россией простер совиные крыла и которого за это всегда не любила либеральная интеллигенция. Я читаю их работы, я изучаю их жизнь — я вижу, что в своей системе координат они во многом были правы в тогдашней российской ситуации. А дорогие моему сердцу либералы тогда были заполошные, забегали вперед паровоза, что создавало опасную ситуацию для страны. Это довольно неприятное для меня открытие, приходится переосмысливать свое отношение к тогдашним дискуссиям и проблемам, о чем я, собственно говоря, и пишу в своей истории. Это не значит, что я стал сторонником Победоносцева. Нет, я думаю, что в своей корональной линии он все равно фигура для российской истории вредная. Но я вижу, что во многих отдельных вопросах вот эти люди, государственники, тогда, пожалуй, были правы. И еще интересная вещь. Я вижу, что в то время среди крупных российских деятелей, тем более среди монархов, совершенно нет злодеев. Это люди, которые искренне хотели своей стране добра. Другое дело, что они там ошибались или понимали, что это неправильно. Но эта общественная дискуссия второй половины XIX века производит у меня впечатление конфликта людей, каждый из которых хотел как лучше. За это они ненавидели друг друга, потом они начнут друг друга убивать. Но среди них подлецов и шкурников я не вижу. Это все конфликт людей, у каждого из которых в голове своя идеальная Россия, к которой он стремится. Это тоже для меня интересное и важное открытие. — Они были бОльшими патриотами? Или они по-другому относились к стране? Монархи, очевидно, относились к стране, как к своей, и поэтому старались в нее вкладываться, хоть и не всегда удачно. Почему люди так переживали за страну? Они пытались сделать все что угодно, хотя не всегда получалось. — Среди деятелей второго плана, конечно, было полно коррупционеров и людей корыстных. Я говорю сейчас о людях, которые принимали решения на уровне графа Лориса-Меликова или противоположного ему графа Дмитрия Толстого, который с ним враждовал, или графа Шувалова, или Витте. Я думаю, что государственные деятели того времени были гораздо масштабнее и интереснее нынешних вот по какой причине: это были люди, получившие образование и воспитание, это очень важная вещь. Кроме того, они все изначально были людьми, принадлежащими к привилегированному классу, — значит обеспеченными. У них не сидело этого внутреннего комплекса мальчика, который родился в пятиэтажке, все время мечтает ездить на красивой машине и мечтает о красивой жизни. Это очень важно. Там не было этой неуемной внутренней жадности, которая заставляет человека, оказавшегося на ответственной должности, когда от него зависят жизни миллионов людей, думать о том, какой у него дворец, какая у него яхта и на какой машине он ездит. Там этого нет. Это очень большая разница, потому что нынешняя российская политическая элита — это все выскочки, это все в первом поколении богатые люди. Это важно. В те времена человек, у которого что-то не получилось, со вздохом уходил в отставку и перемещался в свое поместье писать мемуары или уезжал в Ментону, писал мемуары там. Ну а сейчас, когда человек вылетает с олимпа, если другие акулы его не сожрали, он может за решеткой просто оказаться. Нет должности — нет и человека, ты никто. История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия. Часть Европы Акунин Борис История Российского Государства. Эпоха цариц Акунин Борис История Российского Государства. Между Европой и Азией. Семнадцатый век Акунин Борис — Я вспомнил со школьных уроков, что Александра II убили в 1881-м, и поэтому была такая резкая реакция Александра III. Но сейчас, в 90-х, в 2000-х, не убивали главу государства, чтобы все закручивать. Ну если проводить аналогию... — Да, конечно, убийство отца очень сильно повлияло на Александра III. Это понятно, это была трагедия не только для семьи Романовых, но для всей России. Эти первые робкие попытки создать парламентскую демократию были пресечены, и это в конце концов привело к большевистской революции, Гражданской войне, ГУЛАГу и так далее. Что касается нынешних заморозков, я абсолютно уверен, что это не волюнтаристская вещь, это не то, что собралась кучка людей в Кремле и сказала: «Давайте мы все заморозим, потому что нам это нравится». Это реакция на то, что в 90-е годы государство выпустило вожжи из рук и начало разваливаться. Это реакция испуга заставила вернуться назад, в Советский Союз, и снова ценой больших затрат восстановить порядок и стабильность. Вместо того, чтобы понять, что мы уже живем в XXI веке и сейчас отношения субъектов внутри Федерации должны строиться на другой основе. Нельзя диктовать из Москвы, как жить Владивостоку, Хабаровску, Махачкале и так далее. Люди, которые там живут, должны решать это сами, то есть Россия должна превратиться в Соединенные Штаты России — нормальное федеративное государство, где центр оставляет за собой иностранную политику, оборону, какие-то большие национальные программы — и все. Управлять огромной страной из одной точки, из Ново-Огарево или из Кремля, в XXI веке — абсурд. Это работать не будет. В этом корень всех наших проблем, и сейчас я это очень хорошо понимаю именно благодаря тому, что я перелопатил все эти века российской истории. — История циклична? — История циклична, конечно. Она не ходит по кругу, она идет по спирали. Это давнее открытие. Ситуации одни и те же во все время восстанавливаются. И если не устранена основная причина (применительно к России — это гиперцентрализация страны, которая хорошо работала исторически), то она страну все время заставляет возвращаться в один и тот же государственный контур. — «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Если бы вам, учитывая, что вы уже дошли до конца XIX века, пришлось бы выбирать время, то какое? — Нынешнее нравится, наше нынешнее время. Я думаю, что мне повезло родиться в самую лучшую и самую интересную пору России, потому что за время моей жизни я увидел, как сменилось уже несколько стран, порядков, систем. Моим родителям повезло гораздо меньше. При этом я очень хорошо понимаю, что мы все сейчас живем, в общем, во времена глухого и дикого Средневековья, когда и нравы, и наука, и отношения между людьми пока находятся на очень и очень диком уровне. Я надеюсь, что пройдет двести-триста лет и наши времена будут вспоминать так, как мы вспоминаем какой-нибудь XIII век. С тем, как мы друг друга обижаем, унижаем, убиваем, грабим, как мы выращиваем и, чавкая, поедаем всех этих бедных зверюшек, ходим в их шкурах. Все это, конечно, будет восприниматься как абсолютная дикость. — Вы где-то в начале нашего разговора упомянули о кино. Если говорить о новой экранизации «Азазели», теперь это будет сериал, и там действие будет происходить в альтернативной России, где дом Романовых по-прежнему существует и находится у власти. Как относитесь к такой идее? — Мне она показалась интересной. Потому что, когда мне предложили опять снять «Азазель», я говорю: «Ну зачем? Есть уже сериал». А они ответили: «Нет». И это очень любопытно: как бы другой свежий взгляд позволяет применить массу всяких шуток, позволяет скрестить разные эпохи. Это может получиться хорошо, может получиться ужасно. Это будет зависеть от сценария и от исполнения, но, во всяком случае, я с этим согласился, мне самому это любопытно. — А если представить... Если продлить эту монархическую линию с того места, когда все оборвалось, какая бы она сейчас была? Что бы было? — Я думаю, что, если бы в Гражданской войне победили бы Белые и посадили бы на престол кого-нибудь из Романовых, Россия, вероятно, на какое-то время стала бы фашистским государством. Потому что в те времена могли победить или ультралевые, что у нас и произошло, или ультраправые, как это произошло в Германии, или в Румынии, или в Венгрии. Значит пришел бы какой-нибудь диктатор. Допустим, не убили бы генерала Корнилова — он победил бы. Да, он понаставил повсюду бы виселиц, он расстрелял бы большевиков, либералов и так далее. Но мне кажется, что эта диктатура коричневая — или назовите ее как угодно, она бы продолжалась не так долго, как диктатура сталинская. Потому что не был бы выкошен весь образованный слой. А это, собственно говоря, культурный слой нации, это то, что долго вырабатывается. И вообще, фашизм, как мы видели, нигде очень долго не задержался. Он был кровавый и страшный, но он не продержался так долго, как коммунизм. Это оказалась довольно цепкая вещь. Это значит, что через какое-то время Россия, видимо, пошла бы по общеевропейскому пути. Монархия стала бы конституционной. Сидел бы сейчас какой-нибудь Николай VIII на троне, а в остальном было бы что-нибудь такое. Это вполне легко представимые вещи. Россия — страна с огромным потенциалом, если не мешать ей развиваться, если не мешать людям работать, придумывать и улучшать свою жизнь, они будут это делать. Очень много талантливых людей, много ресурсов, много разных культурных укладов и традиций, что тоже хорошо, если не делать из этого проблему. Если не подавлять другие культуры и нации, если все вместе живут и всем это нравится, это на пользу дела. 05.10.2020 г. Книги Две книги Бориса Акунина получат экранизации Причем один из сериалов — по роману «Там» — писатель снимет сам. — Продолжая говорить о прошлом и о ваших книгах... Вы помните вообще день, когда впервые пришли в издательство со своей рукописью? Самая первая книга... Что вы чувствовали? С какими эмоциями шли туда? — Эмоции были тяжелые, потому что первые издательства и первые попытки были неудачные. Никто не хотел тогда, в конце 90-х годов, печатать исторический детектив. Я помню, как Олег Новиков сказал, от чего он теперь отпирается. Я это помню очень хорошо. Он сказал: «Господи, мы живем в стране, где каждый день мочат людей пачками. Почему людям будет интересно читать о том, как кого-то убили в XIX веке?» Было несколько отказов. Потом начинающий издатель Захаров сказал: «А давайте я попробую». Это была чуть ли не первая книжка, которую он издавал. У него не было ни денег, ни средств — ничего. Он издал «Азазель», которую абсолютно никто не хотел ни читать, ни покупать, — и она валялась. Я ходил, с тоской смотрел в магазине, как лежат эти стопки и никто ничего не берет. А моя история с АСТ началась позже. Это был уже 2000 год, я к этому времени был уже автором бестселлеров. И мне хотелось запустить совсем другую серию. У меня идея состояла в том, что у меня не будет одного издательства, я буду работать с разными издательствами, с каждым из них буду работать по-разному. Я познакомился с Яковом Михайловичем Хелемским, одним из конкистадоров и первопроходцев отечественного книгоиздательского бизнеса. Он очень интересный. Вообще надо сказать, что работать с русскими издателями и сейчас гораздо интереснее, чем с иностранными. У меня большой опыт: я работаю с десятками иностранных издательств. С русскими работать гораздо интереснее, потому что они не боятся рисковать, они не боятся нового. Очень часто в России владелец издательства и его практический руководитель — одно и то же лицо. Значит он может принимать решения. Это его деньги, он ими рискует. Яков Михайлович в этом смысле замечательный был руководитель, он был готов в любые авантюры ввязываться. Мы с ним несколько интересных проектов провернули, и он был заинтересован, он этим загорался, он был энтузиастичен. Я помню, как мы запускали проект «Авторы» и никто не знал, кроме него, что, допустим, Брусникин — это я. И он говорит: «А давайте мы вложим в рекламу первого романа какие-то огромные деньги, миллион долларов?» Я говорил: «Яков Михайлович, остановитесь, не надо столько». И потом всюду, со всех автобусных остановок, отовсюду на меня смотрел этот Брусникин, меня самого от него тошнило. Это все было дело рук Якова Михайловича — у него все получилось. — Говоря о разных формах... Вы сейчас активно их осваиваете: пьеса, сценарий аудиосериал, онлайн-спектакль — много всего. Сказки народов мира выйдут в конце этого года. Вы их уже написали. Ну и как? — Это все карантин, я не виноват. 22.03.2019 г. Книги 11 лучших книг Бориса Акунина Если вы думали, что из под его пера выходили только детективы, описывающие приключения Эраста Фандорина или монахини Пелагии, то вы глубоко ошибаетесь! — Борис Акунин и сказки. Как это вообще? Как у вас внутри все это совмещается? — Когда сидишь в четырех стенах, в тебе происходят разные, неожиданные для тебя процессы. В том числе ты начинаешь впадать в детство. Я написал роман «Просто Маса» — тоже для меня довольно странное произведение, стоящее за пределами всех моих серий. Тем более сказки. Мне захотелось написать сказки — и я написал сказки, сказки народов мира. Я побыл то немецким сказочником, то китайским, то испанским, то еще каким-то. Ну повеселился. — Это ваша интерпретация народных сказок? Или это ваши собственные сказки, просто действие происходит в разных местах? Что это такое? — Ну я представил себя как бы владельцем такого ресторанного большого холдинга, где я открываю ресторан японской кухни, китайской кухни, русской кухни, такой-сякой. И каждый раз там, на кухне, засучив рукава, пользуясь ингредиентами и рецептами, традиционными для данной национальной кухни, что-то из этого готовлю. Конечно, если я делаю паэлью, это моя паэлья. Это не вполне аутентичная испанская паэлья, но это паэлья. — То есть там есть узнаваемые сказки, но с вашими акцентами? — Нет, там берутся персонажи и мотивы из национальных сказок, но я с ними делаю то, что хочу. Если там, например, есть Василиса Премудрая и Василиса Прекрасная, то это мои Василисы. — Кстати, по поводу «делаю, что хочу». Как вы относитесь к сказкам-первоисточникам? — Очень хорошо отношусь. У меня, например, избушка Бабы-Яги на курьих ножках — портал в другой мир. Когда она поворачивается в другую сторону, она поворачивается в другое измерение. Я думаю, что, вероятнее всего, это имелось в виду, просто они тогда другие слова употребляли. — А жестокость в сказках? Говорят, что оригинальные сказки братьев Гримм, они такие... — У меня тоже есть жестокость, у меня очень страшные сказки. Поскольку сказки чаще всего читают вслух детям перед сном, я сделал еще сказки и в аудиоварианте, где они со звуковыми эффектами, с музыкой. Я думаю, что это должно быть страшно по-настоящему. Их будут читать всякие замечательные актеры. Каждую сказку — разный актер. Я думаю, что детям будет страшно. — А вам сказки в детстве читали? — У меня была странная семья. Мне перед сном читали, например, мифы Древней Греции. Поэтому я в детстве во всех этих персонажах разбирался лучше, чем в Иванушке-дурачке и Бабе-Яге. — Говоря на тему сказок, я вспомнил цитату: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Как думаете, до сих пор актуально? — Ну это требует интерпретации. Смотря, что имеется в виду. Вообще, все возвышающее — это хорошо. — Но все-таки, если брать правду или ложь. Лучше приукрашенная ложь или горькая правда? — Я думаю, что правда прежде всего нужна человеку в отношениях с самим собой. Здесь нельзя впадать ни в какие самообманы. А в общении с другими людьми есть вещи более высокие. Например, жалость, или эмпатия, или нежелание сделать человеку больно. Мне кажется, что это важнее, чем правда. — И в конце хотел бы вернуться к началу, к Чхартишвили. Вы сказали: «У меня есть серия серьезных романов, которая называется „Семейный альбом“, и автора зовут Акунин-Чхартишвили, потому что в каждом романе есть два пласта: один из них — беллетрический, а второй — довольно плоский, скучный. Он нужен не сколько читателю, сколько мне самому». У меня вот какой вопрос: можно ли сказать, что вы с помощью книг пытаетесь в себе разобраться? — Да, конечно. Я отношусь к профессии по-японски. Для традиционного японца профессия — это не просто с девяти до пяти, а это способ познания жизни и себя. Это то, что по-японски называется «дао» — «путь». Я писатель, потому что я таким образом познаю жизнь. Она мне задает вопросы по мере того, как я живу, а я при помощи текстов пытаюсь на эти вопросы дать свои ответы. И простых вопросов здесь не бывает. Вернее говоря, если вопрос простой, то что о нем книжку писать? — Переводы с японского, кстати, еще будут? Или они вам уже неинтересны? — Нет, переводить я уже, конечно, не буду. Это менее интересно, чем писать. — Когда мы начали, вы сказали, что рядом с вами энциклопедии. Из последнего, что прочитали? Как я понимаю, художественную литературу вы не читаете. Из нехудожественной, что в свободное время успели прочитать? Что из того, что вы прочитали, вам понравилось или не понравилось? — Я читаю только то, что мне нужно для книги следующей, нынешней, с которой я работаю. — Хорошо. Вы читаете дневники, как я понимаю. Какой дневник вам понравился, а какой нет? — Я сейчас читаю очень интересную книжку «Воспоминания Тихомирова». Это человек, который был революционером-народовольцем, а потом переменил на 180 градусов свои взгляды и стал таким сторонником самодержавия. Меня очень интересует эта его внутренняя эволюция, он очень откровенно и более-менее честно пишет. Это не очень приятное чтение, потому что он человек не очень симпатичный. Но рассказ человека, который во всем этом участвовал и рассказывает об этом изнутри довольно безжалостно, — это весьма занятное чтение. — А вы изнутри эволюционировали с тех пор, как пришли в издательство с первой книжкой, за все это время? — Конечно. Я надеюсь, что я все время эволюционирую. Всякий человек должен эволюционировать и меняться, желательно в лучшую сторону. В лучшую сторону — значит становиться сильнее и лучше, выше. — 30 лет Издательству АСТ, и именинника принято поздравлять. Что пожелаете юбиляру? — Я когда кому-то что-то желаю, то я это делаю обычно занудно и очень точно. Я желаю издательству хорошо и быстро приспособиться к новой ситуации, существующей на книжном рынке, не растеряться из-за того, что меняется структура чтения, что наступает цифровая и аудиокнига. Я надеюсь — и буду издательству в этом помогать — обеспечить бумажной книге новую жизнь, интересную и содержательную жизнь. — Спасибо вам большое, Григорий Шалвович, за очень интересный разговор! Сегодня с нами был Григорий Чхартишвили. — Спасибо. И поздравляю! 30 глав АСТ Цикл: Беседы с писателями Перейти
